О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон
Одним из известных примеров такого постоянного пересмотра является история Моники Левински, которая на протяжении многих лет неоднократно переписывала историю своего романа с Биллом Клинтоном, что стало особенно заметно после появления движения #MeToo. Ее последний рассказ я по ряду причин считаю особенно примечательным, поэтому приведу много цитат:
Я так долго жила в Доме с «газовым светом», вцепившись в свой опыт, который пережила в двадцать с лишним лет, выступая против лжи, выставлявшей меня неуравновешенной преследовательницей и манипуляторшей. Я не могла отойти от внутреннего сценария того, что на самом деле пережила, и это мешало мне посмотреть на ситуацию с другой стороны; я придерживалась того, что «знала». Так часто я с трудом маневрировала между собственным ощущением свободы и жертвенностью. (В 1998-м мы жили во времена, когда сексуальность женщины была показателем ее свободы – «правом на желание». И всё же я чувствовала, что если буду хоть в какой-то степени считать себя жертвой, это приведет к возгласам вроде: «Видишь, ты всего лишь его обслуживала».)
Противостоять давнему убеждению (за которое цепляешься как за спасательный круг в открытом море) значит бросать вызов собственному восприятию и позволить картине пентименто, скрытой под поверхностью, проявиться и предстать в свете нового дня.
Учитывая мое посттравматическое стрессовое расстройство и мое представление о травме, весьма вероятно, образ моих мыслей вряд ли бы изменился, если бы не движение #MeToo – не только благодаря его новой оптике, но и из-за новых путей к безопасности через солидарность. Всего четыре года назад в эссе для этого журнала я писала: «Конечно, мой босс использовал меня, но я всегда буду стоять на своем: это были отношения, основанные на согласии. Любое «злоупотребление» имело место впоследствии, когда меня сделали козлом отпущения, чтобы защитить его влиятельное положение». Сейчас я понимаю, насколько проблематичным было то, что мы оба вообще добрались до места, где возник вопрос о согласии. Ведущая к нему дорога была усеяна неприемлемым злоупотреблением властью, положением и привилегиями. (И точка.)
Сейчас, в 44 года, я начинаю (только начинаю) осознавать последствия столь невероятного дисбаланса власти между президентом и стажеркой Белого дома. Я начинаю задумываться о том, что в подобных обстоятельствах идея согласия может быть неактуальной. (Хотя дисбаланс власти и возможность злоупотреблять им существуют даже в ситуации добровольного секса.)
Но это еще и сложно. Очень и очень сложно. Какое определение «согласия» дают нам словари? «Дать разрешение на что-либо». А что в этом случае означает «что-либо», учитывая динамику власти, его положение и мой возраст? Сделать «что-либо» значит перейти черту сексуальной (а затем и эмоциональной) близости? (Близости, которой я хотела, в двадцать два года с трудом представляя последствия.) Он был моим начальником. Он был самым влиятельным человеком планеты. Он был старше меня на двадцать семь лет, и у него было достаточно жизненного опыта, чтобы разобраться в происходящем. В то время он был в зените своей карьеры, а я впервые после окончания колледжа получила работу. (Примечание для троллей, как демократов, так и республиканцев: ничто из вышесказанного не освобождает меня от ответственности за произошедшее, и я сожалею о случившемся каждый день.)
«Это» (увы) всё, что я пока смогла переосмыслить; я хочу быть сознательной. Но одно я знаю наверняка: я смогла измениться потому, что знала, что не одинока. Я очень благодарна за это.
Я легко могу представить, как кто-то подбадривает Левински: «Сестренка, ты почти у цели! Почти избавилась от этих уловок свободы воли и удовольствия! Проплыви еще немного сквозь неспокойные воды и достигнешь берега, где будет лишь злоупотребление властью Клинтона (конечно, это может сильно сбавить остроту твоего романа и пережитого опыта, но такова цена, которую тебе придется заплатить, чтобы ясными глазами взглянуть на „злоупотребление властью“)». Но что мне нравится в ее тексте, так это двусмысленность: ее «(только начинаю)», ее отступление: «Но это сложно», ее «(увы)», ее признание того, что «это всё, что я пока смогла переосмыслить». В то время как она с такой легкостью могла бы сорвать аплодисменты, раскрыв все карты партийной линии. Вместо этого ее «увы» подчеркивает некоторое сопротивление с ее стороны, нежелание подчиняться догме, согласно которой «сложные и неоднозначные эротические цели не так хороши, как простые и стабильные» (Дженет Хэлли). Мне кажется, что это очень ценная, пускай и неудобная позиция. Что не менее важно: здесь Левински демонстрирует, как подобное сопротивление может сосуществовать с благодарностью за феминистскую солидарность, проницательность и протест, потому что это действительно возможно.
В конце концов, кто скажет, что Левински сможет когда-нибудь почувствовать себя иначе после того, как несколько лет прожила с мыслью: «Я фактически была жертвой возмутительного злоупотребления властью Биллом Клинтоном, и теперь я понимаю, что любые желания или свобода действий, которые я испытывала или считала „своими“, на самом деле были сфабрикованы, отравлены и иллюзорны»? Со временем мы, как правило, устаем от своих историй, мы учимся у них тому, чему должны научиться, а затем устаем от их особой перспективы. Я рассматриваю меняющееся отношение Левински к собственной истории как самостоятельную практику свободы, претензию на неопределенность, не противопоставленную ясности. Я также полагаю, что где-то она сохранила ту часть опыта, которая не поддается разъяснению или мумификации, – часть, которая хранится в тайне, как и многие наши интимные воспоминания, которые мы храним как заповедные энграммы и имеем право никогда не обнаруживать, не оправдывать и не понимать.
ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ НАМ РАССКАЗЫВАЮТ – СВОБОДА ОТ + СВОБОДА НА – ТАЛАНТЛИВЫЕ И СМЕЛЫЕ – ТЕМНЫЕ КОМНАТЫ – КВИР-УРОКИ – ВСЕГДА ВОПРОС ВЛАСТИ – У МОЕГО ТЕЛА НЕТ НИЧЕГО ОБЩЕГО С ТВОИМ – ПРАВДИВЫХ ИСТОРИЙ НЕ СУЩЕСТВУЕТ – МИФ О СВОБОДЕ – ДРУГОЕ НАСТОЯЩЕЕ
В течение некоторого времени я связывала идею о том, что «правдивых историй не существует» с буддийской мыслью, точнее с буддизмом Шамбалы – традицией, породившей тексты, которые теперь вдохновляют меня как писательницу и как человека. Книга «Миф о свободе» Чогьяма Трунгпы лежала на моем столе, пока я писала это эссе, вторая ее часть, «Виды заключения»[89], также заложила ментальный и формальный фундамент моей предыдущей книги «Искусство жестокости». Самая известная ученица
